Вернуться в начало раздела «Интервью»
«Котособака» с загульным геном
Александр Каневский: «Будь я нормальным человеком…»
Автор://Елена Склярова
— Александр Семенович, давайте начнем с вопроса о самоопределении. Вы себя кем больше ощущаете — «кошкой» или «собакой»? К чему вы привязываетесь — к месту или к людям?
— Я гибрид, нечто вроде котособаки. Я – Близнец по гороскопу, поэтому вообще очень привязчивый. И к вещам я тоже очень привыкаю: есть рубашки, которые на мне просто истлевают, но я их не снимаю, хотя радом висят 20 других. Когда-то моя покойная жена шутила: я знаю, ты меня не бросишь, ведь ты привыкаешь к старым вещам. Я очень привыкаю к месту, но без людей, без друзей я не мыслю своей жизни.
— Я знаю, что Вас сейчас активно сманивают обратно в Москву…
— Меня действительно зовут, и мне, конечно, интересно, потому что там совсем другие масштабы, да и друзей осталось очень много. Почти все мои друзья – люди чрезвычайно занятые, чей каждый час стоит немалых денег, но я звоню им и говорю: «Ребята, у меня праздник, приходите». И все, кто в это время находится в Москве, приходят. Вот недавно прошла презентация моей книги в Доме актера, и как приятно было, что пришли даже самые занятые. Леня Якубович примчался прямо после съемок во фраке, Джигарханян пришел, Журбин, Клара Новикова, Гриша Гладков, Лева Новоженов, Боря Грачевский… Безусловно, это дорогого стоит.
— Не рассматриваете компромиссный вариант — жить в Израиле, а работать в Москве?
— Нет, это трудно. Мне предложили осесть в Москве на время — года на два, чтобы восстановить мой журнал (Александр Каневский на протяжении шести лет выпускал юмористический журнал «Балаган»). Если, предположим, что-то делать на телевидении, то тоже пришлось бы осесть там надолго. А я уже не могу, я отвык от многого в Москве, она стала сейчас очень тяжелым городом. Я ведь человек из прошлого века, даже из прошлого тысячелетия. Я сентиментальный, как воры в законе. А сегодняшнее поколение –прагматичное, как компьютеры. Леня Якубович про это сказал: «Мы для молодых – исторические древности, они убеждены, что мы Чапаева видели…»
— Александр Семенович, в одном из интервью вы рассказали про свои «загульные гены», имея в виду открытый и хлебосольный дом родителей, атмосферу праздника и тепла своего детства. А вы с женой смогли создать нечто подобное для своих детей?
— Безусловно. Я родился в Киеве и долгое время прожил там, у нас была квартира в пять комнат, шестая была оборудована под бар с красными табуретами, красными стойками, фонарями, светящимися черепами. Это была моя любимая игрушка. Говорили, что единственный бар, работающий в Киеве после полуночи, — у Каневского. Ко мне водили иностранцев, чтобы показать, как живут советские писатели. И дверь в квартиру никогда не закрывалась. Сколько я ни зарабатывал денег, всегда не хватало, потому что все уходило на «образ жизни». А это действительно образ жизни, «загульные гены». Вы знаете, я в своей жизни никогда один не мог выпить рюмку водки или коньяка, не шла она в меня в одиночестве. Для меня одиночество – это нечто страшное. Иногда я удирал от этой суеты в Дом творчества, чтобы работать. Первый день я был счастлив, а на второй начинал звонить друзьям. Меня опять тянуло в суматоху, это просто характер такой.
— Вы с младшим братом, артистом Леонидом Каневским, близки?
— В детстве я, как старший, его бил, конечно. Он был такой полненький мальчик, но потом занялся штангой и борьбой. И однажды, где-то в 7-ом классе, он разделся, и мы увидели внушительную мускулатуру. Тогда двоюродный брат предложил: «Слушай, а Ленька здоровый стал, давай его в последний раз побьем, пока он не понял, что уже может нам дать сдачи «. А потом у нас была большая мужская дружба. Самый первый фильм, в котором он сыграл — «40 минут до рассвета», — был снят по моему сценарию. Перед началом съемок Леня был уверен, что у него будет главная роль, но она досталась Олегу Стриженову, а у брата было два эпизода. Помню, он тогда посмотрел сценарий и сказал режиссеру Борису Рыцареву: «Боря, ну где ты видел в белорусской деревне завмага с моим лицом?». Тот подумал и ответил: «Он там остался после эвакуации». И Леня сыграл завмага. Это было начало, потом он много выступал с моими монологами, рассказами. Мы провели много совместных творческих вечеров.
— Дух писательства проснулся в вас довольно рано. Вначале были стихи, а потом «Хроника трагикомических событий, происходивших в нашей коммунальной квартире». Помните ли вы отрывки из этого раннего опуса?
— Да, в те времена я был как казахский акын – что видел, то писал. То, что вспоминаю сейчас наиболее четко, это новеллы про животных. У нас был кот, которого за ум и хитрость я прозвал Соломон. Это был такой ленивый дворняжный кот, но с огромной мордой и блатным ее выражением. Его любимым занятием было ходить по крышам и жениться на кошках. У него был целый гарем, который он иногда приводил показать. Так вот, одна из наших соседок его однажды побила, и кот затаил обиду. Холодильников тогда не было, кастрюли держали на полу в ванной. И кот находил кастрюлю этой соседки, поднимал крышку, и, если там был борщ, то лапой вылавливал куски мяса, а все остальное выплескивал. Тогда соседка придумала класть на крышку кирпич. И вот я наблюдал, как кот толкал плечом кастрюлю, и кирпич сдвигался в сторону, а потом падал, и можно было открыть крышку. Потом кот постарел и реже выходил на призывы кошек. Когда они орали, он закрывал лапами голову, мол, я не слышу. И погиб он, как мушкетер — подрался сразу с тремя котами, еле дополз до нашей двери и умер.
— Расскажите о своей карьере сценариста.
— Я еще для «Фитиля» писал сюжеты, а один из моих мультфильмов – «Лень» — получил сразу три международных премии – за лучший сценарий, лучшую режиссуру и лучшую работу художника. Правда, в Советском Союзе его 7 лет не пускали на экран – нашли антисоветчину, усмотрели издевательство интеллигенции над рабочим классом. А в кино мне не особенно повезло. Я очень люблю картину «40 минут до рассвета», там великолепно сыграл Олег Стриженов. Когда сценарий прочитал Михаил Ильич Ромм, он сказал, чтобы мы делали дырочку в пиджаках для правительственной награды (Этот сценарий я написал вместе с Робертом Виккерсом). Но Политическое управление армии заставило картину снять с проката за… «еврейский пацифизм». И спектакли мои запрещали по распоряжению обкомов партий. Как я сейчас понимаю, за успех у зрителя. Вот, например, Харьковский академический театр поставил спектакль «Три полотера», про то, как герои вступаются за честь женщины. В то время я боялся академических театров. Тем более играли они на украинском языке, поэтому в русскоязычном городе Харькове театр практически не посещали. Там был зал на 1.200 мест и план — заполнить этот зал хотя бы наполовину. А после того, как они поставили мою пьесу, были проданы билеты на 10 спектаклей вперед. Это вызвало беспокойство у обкома партии, в театр пришла комиссия. А в спектакле был образ некой партийной дамы, которую, для маскировки, я назвал профсоюзной. Члены комиссии меня спросили: «Вам что, рассказали про нашу Марью Ивановну?». Я ответил: «Да, помилуйте, откуда я мог знать о вашей Марье Ивановне?». Но мне не поверили, хотя образ был просто очень типичный, таких марьиван в обкомах было пруд пруди. И спектакль сняли.
— А что в это время кормило? Эстрада?
— Да, эстрада. В то время как раз появились Тарапунька и Штепсель. Еще выходили сборники книг, экразинизровались мои рассказы. Потом меня печатали за рубежом, ставили заново старые пьесы – со всего этого шли гонорары. Деньги я по тем временам получал очень большие. Будь я нормальным человеком, возможно, скопил бы солидную сумму, но я все тратил «на образ жизни».
— Многим известна история вашего поступления на филфак Киевского университета, куда вы, золотой медалист, не попали исключительно из-за «пятого пункта». С другой стороны, умению писать научить нельзя: этот дар либо есть, либо его нет…
— Я тоже всегда считал, что «на писателей» не учат. Кого ни возьми из моих современников – Горин, Арканов, Жванецкий – никто из них литературного института не кончал, нет у них и филологического образования. Единственное, что, на мой взгляд, дает филологический факультет, это знакомство с литературой и известными писателями, которые там преподают.. Мне приходилось это наверстывать самому. А закончил я в итоге автодорожный институт.
— Есть ли в бывшем Союзе хоть одна дорога, которую вы могли бы назвать «своей»?
— Есть мост (по крайней мере, был), который я проектировал и строил. Но, думаю, что по моему проекту мост долго не простоял, поэтому адрес этого сооружения могу дать только своим врагам. На этом моя карьера автодорожника закончилась.
— Вы ведь заядлый автомобилист…
— О, это дело я обожаю. У меня в советское время было такое хобби: я ездил по Крыму, Кавказу, другим местам и писал репортажи. Их публиковали в газетах, эти зарисовки пользовались популярностью. Редактор говорил, что я увеличиваю тираж. И однажды он предложил: а хочешь за границу? Давай попробуем в Болгарию. После Болгарии и хороших откликов на публикации мне стали давать командировки в соцстраны. Благодаря тому, что я путешествовал на машине, меня миновали все эти изуверства, связанные с группами и их руководителями. В машине были только я, жена и дочка, без всяких «соглядатаев». Втроем мы объездили все соцстраны, а дальше, в капстраны, я уже ездил один. В то время быть выездным было великое дело. На базе тех репортажей я издал книжку «Города и люди», или «Полное собрание впечатлений», она вышла уже после моего отъезда в Израиль.
— Давайте вернемся к вашим книгам. Я знаю, что вышла вторая часть «Тэзы с нашего двора»…
— Да, она называется «Как пройти на Голгофу?». Это уже о нашей жизни в Израиле и Америке. Все экземпляры, что мне полагались от издательства, я раздарил в Москве, сейчас жду, когда пришлют еще 250, с которыми я начну творческие вечера в Израиле. Но это будет, наверное, уже после спектакля «Я другой такой страны не знаю, где так…» Это немножко хулиганское гала-представление, посвященное юбилею Израиля. Через весь спектакль проходят три замечательных актера — Маша Мушкатина, Слава Казанцева и Владимир Тепер. Они ведут главную сюжетную линию, а в их мини-пьесу входят вставные номера с приглашенными гостями – Игорем Губерманом, Леонидом Ярмольником, Леонидом Серебрянниковым, Владимиром Фридманым, Саймоном Гринбергом – известным американским певцом. Я и сам буду выступать. Первые три спектакля пройдут в Хайфе, Холоне и Ор-Акиве.
— А Ваш театр «Какаду» по-прежнему остается на антрепризе?
— Увы, да. Я устал, и, видимо, буду с этим делом заканчивать. Театру нужна крыша — зал хотя бы на 100 мест. Когда-то это было, мне дали под центр юмора целый дом, три года были аншлаги. Потом власть переменилась, и на меня повесили 200.000 долга по аренде за прошлые годы. Я уже думал продавать квартиру, но с большим трудом меня «отвоевали», спасибо депутатам. А театр жалко, тем более, что мы даже сделали спектакль на иврите, показали коренным израильтянам, и они приняли его «на ура». Но чтобы полностью выйти на израильский рынок, нужны деньги на рекламу, израильские продюсеры. А я уже устал.
— Значит, писательский зуд побеждает. Знаете, когда я читала вашу «Тэзу…», мне казалось, что я все время смеюсь, а когда закончила, выяснилось, что плачу…
— Юрий Нагибин мне как-то сказал: «Саша, а знаете, что вы пишете на идиш, только по-русски?» Говорят, что я очень веселый человек, но на самом деле я всю жизнь всех обманываю. Я притворяюсь веселым, а на самом деле я печальный, просто так долго всех обманывал, что и сам поверил. На самом деле мне ближе всего трагикомедия, это высшая форма юмора. Это Чаплин, это лучшие итальянские и советские фильмы, где юмор соседствует с грустью – «Не горюй!», «Мимино». Возможно, успех моей книги заключался в этом.
— Александр Семенович, кто были ваши учителя?
— Учителей профессиональных не было. А по жизни были. Например, Юрий Петрович Дольд-Михайлик. Я уже не говорю о своих родителях, которые и были, наверное, главными учителями. А еще Тарапунька и Штепсель – Юрий Тимошенко и Ефим Березин. Они были моими друзьями, это были две большие личности, люди удивительной порядочности, потрясающего интеллекта, ума, кругозора. Вы, вероятно, знаете их только по их сценическим образам – недалекого хитрована и резонера, но они не вписывались в рамки своего амплуа, поэтому мы заставили их перейти на спектакли, где они могли бы раскрыть разные образы, гораздо шире эстрадных. Считаю своим другом и учителем Якова Сегеля, который снял «Прощайте, голуби!», «Течет Волга», «Первый день мира», «Дом, в котором я живу». А еще Леонид Викторович Варпаховский, любимый ученик Мейерхольда, который был для меня как целый мир. Мы очень дружили, хотя он был старше меня больше чем на 20 лет. Он, русский аристократ, отсидел в лагерях 17 лет, а потом получил все звания, которые только были возможны. При этом у него было три высших образования, он был режиссер, композитор, актер, сам рисовал декорации. Гришу Горина я тоже считаю своим учителем.
Вернуться в начало раздела «Интервью»