Вернуться в начало раздела «Почитать»
Это было время, когда только-только проклёвывались культурные контакты с соцстранами. Я получил письмо от председателя Союза польских писателей Ежи Юрандота: в Варшаве вышел первый сборник юмористических рассказов советских писателей, среди них было четыре моих, и он приглашал меня приехать и познакомиться. По его приглашению меня бы тогда не выпустили, поэтому я подал заявление в Союз Кинематографистов с просьбой включить меня в состав какой-нибудь туристической группы, едущей в Польшу.
Через пару недель мне позвонили и предложили присоединиться к профсоюзной делегации, которая едет от Общества Польско-Украинской дружбы. ( Как я потом выяснил, им, для процентов, нужен был один интеллигент и один еврей – я был очень удобен, будучи одновременно и интеллигентом и евреем). Получив необходимую для любой поездки за границу «характеристику-рекомендацию» за подписью «треугольника» (Первого секретаря Союза, парторга и профорга), принёс её в Общество Дружбы (Было такое!) вместе с фотографиями и деньгами.
За день до поездки нас всех собрали и познакомили с руководителем группы. Её звали Маня Михайловна. Некрасивая, безвкусно одетая, она носила ядовито-зелёное пальто и пожарно-красную шапочку. При этом, её нижняя челюсть была намного активнее верхней – стремительно бросалась вперёд навстречу собеседнику, оскаливая зубы, что означало приветливую улыбку. На том же сборе были избраны староста, заместитель старосты, парторг, профорг, комсорг и физорг. Все члены группы получили ответственные нагрузки, без «должности» остались только двое: интеллигент и еврей, то есть, я.
Парторгом, по рекомендации «сверху», стал начальник цехе какого-то харьковского завода. Его партийная кличка была Павел Иванович. К пиджаку его была прикреплена звезда Героя Социалистического труда, но не крепко, потому что во время поездки он, снимая пиджак, перевешивал звезду на рубашку, а, снимая рубашку, цеплял её к майке. Подозреваю, что когда он шёл в душ, то цеплял эту награду к соску.
Павел Иванович тут же провёл политинформацию о происках международного империализма и воззвал к постоянной бдительности и строжайшей дисциплине. В поезде он обошёл все купе, как командир обходит окопы перед боем: открывал дверь, оглядывал накрытый столик с обязательной бутылкой водки, и спрашивал:
— Как самочувствие?
Ему хором отвечали «Прекрасное!» и наливали стакан водки. Он выпивал его и давал последнее наставление: «Своих еб-ть, полячек не трогать!». После этого, с чувством выполненного долга, входил в следующее купе, где выпивал очередной стакан и давал такое же указание. Причём, он это говорил и в присутствии женщин тем самым, даря им перспективу.
В Варшаве, в гостинице, наш парторг требовал, чтобы на завтрак все шли вместе, парами. После ужина удерживал всю группу за столом и, когда вступал оркестр и посетители ресторана шли танцевать, озорно подмигивал:
— А ну, братцы, давайте их перекроем!
И громко затягивал «Из-за острова на стрежень…». Ему начинали подпевать. Танцующие пары удивлённо и недовольно оглядывались на певцов, а Павел Иванович истово дирижировал и похохатывал:
— Как мы их, а!?
Однажды он остановил меня в холле и погрозил пальцем:
— Я заметил, вы с нами не поёте! Отрываетесь от коллектива!
Я решил отшутиться:
— Мы ведь приехали крепить дружбу с поляками, а у меня – ни слуха, ни голоса, если я запою, дружба кончится.
Он на секунду напрягся, переваривая информацию, и, осенённый открытием, радостно подбодрил:
— Ничего! Можете петь – в общем хоре не разобрать!
Очень был недоволен, что каждый вечер я уходил то в театр, то в клуб, то просто в гости. Пытался не пускать, угрожал «отрицательной» характеристикой. Пришлось ему довольно жёстко объяснить, что я приехал знакомиться с польскими писателями, с польскими фильмами и спектаклями, а не с польской «Выборовой», на которую он тратил все обмененные ему деньги. Павел Иванович помрачнел, но угрозы прекратил. Только каждый раз, когда за мной заезжал кто-то из писателей, даже такие известные как Потемковский или Юрандот, он впивался в них пристальным рентгеновским взглядом, пытаясь разглядеть в каждом законспирированного агента ЦРУ.
Сразу по приезде в Варшаву произошёл у меня конфликт с нашей «Красной шапочкой». Дело в том, что в Польше – культ собак, особенно много пуделей. У меня в то время тоже был пудель, поэтому каждого из них я встречал, как близкого родственника. В первый день приезда нас повели показывать Старо Място. На рыночной площади я увидел старичка с двумя чёрными пуделями, подошёл, стал их гладить. Старичок приветливо улыбнулся, что-то спросил, я хотел ответить, но вдруг услышал трубный глас Мани Михайловны:
— Товарищ Каневский! Вы приехали с делегацией Польско-Украинской дружбы, а здесь сообщают факты, очень важные для Польско-Украинской дружбы!
На этот крик обернулась не только вся наша группа, но и толпа на площади. Я сперва разозлился, но потом взял себя в руки и, продолжая гладить пуделей, спокойно ответил:
— Между прочим, я выполняю очень важную миссию для Польско-Украинской дружбы: я передаю польским собакам привет от украинских собак.
В нашей группе грохнул хохот, рассмеялись и рядом стоящие поляки. Щёки Мани Михайловны стали цвета её шапочки, и наш диалог на этом завершился. Больше она замечаний не делала – наоборот, стала выказывать своё подчёркнуто-дружеское расположение, для чего чаще показывала мне свои нижние зубы.
На следующее утро Маня Михайловна попросила меня зайти к ней в номер, чтобы посоветоваться: предстояла встреча с обществом Польско-Украинской дружбы, и нужен был «совет интеллигента», какой им дарить подарок. ( Для этой цели, перед отъездом, с нас собрали по пять рублей на покупку сувениров, Маня Михайловна их скупила и два неслабых шахтёра пёрли сундук с этими дарами). Когда она распахнула передо мной крышку сундука, у меня, как теперь говорят, «поехала крыша»: помимо бесчисленных Лениных, из глины, из металла, из папье-маше, там лежала пара чугунных Богданов Хмельницких на чугунных конях. ( Для тех, кто подзабыл: Богдан Хмельницкий в историю Польши вошёл как лютый враг государства, который совершал набеги, жёг дома, грабил и убивал их обитателей).
Когда моё первое ошеломление прошло, я спросил:
— Это всё… подарки полякам?
— Да!- гордо ответила Маня Михайловна. – Доставала по блату… Понимаете, Варшавское отделение – самое большое и важное, им нужен достойный подарок.
С каждым днём я всё больше и больше понимал, что нахожусь в паноптикуме, поэтому решил не тратить силы на переубеждение, а просто расслабиться и получить удовольствие.
— Раз это самое большое отделение, им нужен самый большой подарок, и самый весомый – Богдан Хмельницкий.
— Спасибо! Мы с Павлом Ивановичем тоже так решили, — и Маня Михайловна благодарно оскалила зубы.
Встреча наших и польских «дружелюбов» проходила в большом зале приёмов за длинным узким столом, на котором стояли вазы с сухариками и с печеньем. Потом подали и чашечки с кофе. Маня Михайловна решила сделать сюрприз хозяевам, поэтому чугунного Богдана вместе с лошадью шахтёры пронесли, завернутого в пергамент, и положили под стол у её ног.
Пока поляк-председатель произносил заключительный доклад о давней исторической дружбе двух народов, наша руководительница под столом разворачивала Богдана. Пергамент издавал странные звуки, пугающие оратора, он прерывал свою речь и с испугом смотрел на выглядывающую из-под стола Маню Михайловну, которая, приговаривая «Продолжайте! Продолжайте!», посылала ему свою неотразимую улыбку, отчего поляк пугался ещё больше и торопливо завершил своё выступление. И тогда Маня Михайловна торжественно произнесла:
— А теперь разрешите в память о нашей дружбе преподнести вам сувенир с Украины.
Два шахтёра, с двух сторон стола, подставили под Богдана ладони, подняли его и понесли к председателю. Я внимательно следил за выражением его лица. Сперва он не понял и внимательно всматривался: кто это? Потом, узнав, впал в шоковое состояние: глаза стали бессмысленными и даже дебильными, но он быстро пришёл в себя и вымученно улыбнулся:
— Спа-си-бо… Спа-си-бо…- и протянул руки, чтобы принять этот символ дружбы. Но он не учёл, что шахтёры полжизни проводят с отбойными молотками, которые весят по шестнадцать килограмм, поэтому они этого чугунного идола несли, как пёрышко. Не предвидя веса подарка, председатель подставил свои ладони, шахтёры убрали свои – и Богдан рухнул на стол, разбив вазы, блюдца, чашечки, то есть, завершив то, что он не успел доделать в прошлые века… Словом, встреча явно удалась!
Павел Иванович предоставил нашей руководительнице полную свободу «оргмероприятий», а сам занимался только идеологией: в каждом новом городе устраивал партсобрания, то закрытые, то открытые, и вся группа, вместо того, чтобы любоваться улицами, костёлами, витринами, битый час выслушивала дополнительные инструкции, где, когда и как вести себя, проявляя максимальную бдительность. Поскольку я не был членом партии, меня на закрытые собрания не звали, а вот открытых – избежать не удавалось. Об одном таком сборище расскажу.
Это было в Гданьске. Вечером, въехав в город, я восхищённо выглядывал из окна автобуса и мечтал поскорей забросить вещи в номер и пойти бродить по старинным улицам и переулкам. Но Павел Иванович призвал всех на партийное собрание, к сожалению, открытое – пришлось присутствовать. Парторг, напряжённый и собранный, произнёс:
— Товарищи! Завтра у нас встреча в Гданьском Обществе дружбы. Как я выяснил, в этом Обществе большинство – интеллигенты: писатели и артисты. Не секрет, что польская интеллигенция не так прочно стоит на позициях социалистического реализма, как наша. Поэтому могут быть провокационные вопросы. Давайте вместе обсудим, как мы завтра будем нести знамя социалистического реализма!
Шахтёры задумались, ткачихи погрустнели, сталевары зачесали затылки. Потом кто-то радостно воскликнул:
— Скажем, что среди нас нет интеллигентов, и не будем ни на что отвечать!
— Поздно! – мрачно произнёс Павел Иванович, — в нашем списке указано, что с нами едет один писатель.
Все, с нескрываемым осуждением, обернулись в мою сторону. Я виновато втянул голову в плечи.
— На вас направят главный удар, — предупредил наш партийный лидер. – Вы обязаны подумать, как будете нести знамя соцреализма!
Повторяю: я уже перестал удивляться идиотизму, в который попал, рассматривал его как материал для моего будущего рассказа и играл в эту же игру. Посмотрев в проницательные, немигающие глаза парторга, вспомнив поговорку «Каков вопрос, таков ответ», сообщил:
— Я знаю, как нести знамя социалистического реализма: я буду нести его молча! – сжал руками невидимое древко и поднял его над головой. Ответ был неожиданным даже для Павла Ивановича, но мой верноподданнический жест его убедил, и он глубокомысленно произнёс:
— Ну, что ж… Может, это и выход?
— Выход, выход! – успокоил его я, тем самым завершил обсуждение и мы, как школьники после урока, радостно выбежали на улицу.
Назавтра эта «тревожная» встреча состоялась.
За красиво накрытым столом мы пили чай, кофе, ели пирожные. Во главе стола сидели Павел Иванович ( учитывая повышенную опасность, он заслонил Маню Михайловну и сам пошёл на амбразуру) и молодая очаровательная актриса Гданьского театра (фамилию не помню). Она непринуждённо, как хорошая хозяйка, вела беседу. Несколько раз возникали «провокационные» вопросы: «А почему не публикуют Солженицына?.. А почему мешают работать Любимову?»… Тогда Павел Иванович подавал мне знак, чтобы я дал достойную отповедь. Но я, верноподданно глядя ему в глаза, молча, но победоносно поднимал невидимое древко. В конце встречи, после заключительного слова нашей хозяйки, Павел Иванович встал и произнёс речь, посвящённую борьбе за мир, которая состояла из набора проверенных и утверждённых цитат. Но, очевидно, непринуждённость соседки по столу заразила нашего докладчика, и он решил оригинально завершить своё выступление. Для этого взял в свою огромную ладонь крохотную ручку актрисы и игриво произнёс:
— Чем воевать, лучше дамам ручки целовать!
Но поцеловать не решился, а просто, по-товарищески, прихлопнул её миниатюрную ладошку своей пудовой. Актриса скривилась от боли, затем вымученно улыбнулась, незаметно спрятала избитую руку под стол и там её массировала. Сразу после окончания встречи она куда-то помчалась, думаю, к травматологу.
Я надеялся, что у меня хватит чувства юмора и силы воли, чтобы пройти эти испытания тупостью и жлобством, до конца оставаться в роли ироничного наблюдателя и ни во что не вмешиваться. Но однажды я всё-таки не выдержал. Это было к концу поездки. У Павла Ивановича закончились деньги, не за что было покупать «Выборову» и от этого вынужденного воздержания он совершенно озверел: слетела маска «заботливого народного вожака», исчезла «Ленинская простота», он стал мрачен, груб и агрессивен. Однажды, придя на ужин, я увидел, что моя соседка по столу, ткачиха из Днепропетровска, славная, тихая женщина, сидит над своей тарелкой и горько плачет.
Я спросил, что за причина – она продолжала плакать. За неё ответила её более бойкая землячка, сидящая рядом:
— Она пожаловалась, что суп пересолен, а он (она указала на соседний столик, где ужинал наш парторг) как крикнет: «А ну, жри и не выступай, дома и не такое жрёшь! Обнаглели за границей!».
За столиками наступила тишина. Павел Иванович, сидящий к нам спиной, не оглядываясь, продолжал есть.
— Молодец, Павел Иванович! – громко сказал я. – Если вы, Анна Петровна, после этого не выплеснули суп в его физиономию, значит, он поступил правильно. Продолжайте в том же духе, Павел Иванович, они стерпят!
Тишина стала кричащей – все ждали реакции парторга, но он продолжал хлебать суп, только было видно, как его спина напряглась.
Назавтра, когда мы сели в поезд, он снова, как командир уже после боя, обходил все купе, но в наше не вошёл. Думаю, после этой поездки, его плохо скрываемая «любовь к интеллигентам» возросла и окрепла.
С тех пор прошло много лет, но мне и сегодня стыдно за участие в том «мероприятии», предназначенном « для укрепления дружбы народов». А ведь в группе были умные, хорошие люди, которых всё это возмущало, но они не решались противостоять под угрозой получения «отрицательных» характеристик, которые навсегда перекрыли бы им дорогу за рубеж.
Вернуться в начало раздела «Почитать»