Вернуться в начало раздела «Интервью»
Шампиньоны из-под асфальта
«Новости Недели», 11\11\2010
Инна СТЕССЕЛЬ
Говоря об эмиграции, мы употребляем самые различные эпитеты — удачная, неудачная, счастливая, драматическая… Но «смешная» применительно к столь серьезному событию до сих пор слышать не приходилось. Когда находишься на изломе судьбы, тут не до смеха. Однако сказал же американский писатель и композитор Нед Рорем, что видеть две стороны медали, черную и белую, — участь обычного человека, а юмористу дано видеть еще и третью сторону — смешную, которая присутствует в каждом явлении…
В общем, нет ничего особо удивительного в том, что Александр Каневский, писатель, драматург, автор многочисленных фельетонов и концертных реприз, считающий себя шутом и пересмешником (одна из его книг так и называется «Смейся, паяц»), начало своей репатриации связывает не с трудностями абсорбции, а с забавными, почти анекдотическими воспоминаниями…
— Впервые я приехал в Израиль в составе российской писательской делегации в 1989 году, — рассказывает Каневский. — Жадно оглядывался по сторонам — идея отъезда в Израиль уже витала над нашей семьей, и эта двухнедельная поездка была чем-то вроде разведки боем. То, что увидел, меня мало вдохновляло. Ландшафт непривычный, архитектура довольно примитивная, улицы, мягко говоря, не очень прибранные, жара адская, вокруг арабы, ортодоксальные евреи в их странных одеждах… Нет, сказал я себе, это антимоя страна. Даже запретил печатать в одном не самом грамотном издании мои рассказы. В общем, некоторое время пребывал в достаточно унылом настроении… А потом меня повезли в Нетанию, и передо мной открылась совсем другая картина. Я увидел весёлых людей в кафе и ресторанчиках, они не спешно потягивали вино, явно наслаждаясь морем, солнцем, самим своим существованием. Вот это по мне, мысленно воскликнул я, это же мой образ жизни! В общем, я стал на все смотреть иными глазами. Впечатления изменили знак — минусы превратились в плюсы.
— Иными словами, судьбу вашей репатриации, можно сказать, решили ресторанчики в Нетании…
— Не только они. Меня очень беспокоило, что я уже в том возрасте, когда понастоящему выучить новый язык нереально. А как жить в стране, не зная ее языка, да еще писателю?! И вот как-то иду по рынку Кармель. Продавец-грузин громко рекламирует по-русски свой товар. Подхожу. Разговорились. На вопрос, как ему живется, он весело ответил: «Мои дела идут хорошо. Я здесь уже 17 лет. Иврит не получается, зато русский выучил»… Отошел я от него озадаченный… Как интересно, думаю… Потом в центре Тель-Авива услышал, как возмущалась женщина: «У третьего человека спрашиваю дорогу — ни один не знает русского». Ура! — мысленно воскликнул я. — Если в Израиле вызывает удивление то, что люди не знают русского, значит я здесь не пропаду даже если с языком не сложится. У меня будет своя аудитория! А вот еще зарисовка из того времени, — продолжает Каневский. — Идет навстречу человек, сердито ругается матом. Вдруг замечает меня, делает благостное лицо и вежливо раскланивается: «Шабат шалом!» и идёт дальше, продолжая ругаться.… В общем, стало мне понятно, что со смешным в моей новой жизни тоже проблем не будет. Летом 1990 года я с женой, сыном, дочерью, тремя внуками, тремя собаками и несколькими чемоданами прибыл в Израиль на ПМЖ.
— Саша, — спрашиваю, — вы по жизни веселый человек?
Отвечает как истинный еврей:
— А где вы видели веселого юмориста? Нет, я очень грустный. Наш национальный смех вообще грустноглазый. Но с детства, уж не знаю почему, всегда и во всем прежде всего замечал абсурдное, нелепое, забавное, даже в ситуациях трагических. Наверное, у меня мозги набекрень. Я был еще совсем маленьким, когда умер мой дед. В доме траур. На столе гроб с покойным. Бабушка плачет. Приходит родственник Рома. Бабушка бросается к нему с причитаниями, он гладит ее по плечу, утешает: «Ну, что делать? Бывает, бывает». На всю жизнь запомнил…
— И все же, Саша, что подтолкнуло вас, материально обеспеченного человека, писателя, чьи книги издавались одна за другой, а пьесы репетировались по всей стране, вдруг все бросить и уехать из с трудом завоеванной Москвы в полную неизвестность? Была дополнительная причина, помимо тех, что подняли Большую алию: антисемитизм, разруха, страх перед голодом?
— Нет, антисемитизма я не боялся. К этому мы люди привычные. Ходил с монтировкой по Москве, случись что — пустил бы ее в ход. О голоде в то время тоже не думал. Жил вполне благополучно. У меня был замечательный дом, друзья, с которыми и не думал никогда, что придется расстаться…
— А кто был ваш ближний круг?
— Многие хорошие люди… Горин, Арканов, журналисты Графовы, певица Жанна Бичевская, Эдуард Успенский… Для них стало настоящим шоком, когда они узнали, что уезжаю… Таня Никитина все допытывалась: «Как можно вот так, в один миг, все отрезать?» Я пытался объяснить: мол не могу жить без завтра… — Каневский помолчал, задумавшись, потом сказал: — Может быть, если бы Горбачев, с которым, я, как и многие другие, связывал определенные надежды, обратился тогда к евреям, сидящим на чемоданах, с призывом: «Не уезжайте, вы здесь нужны», как это сделал Ярузельский в Польше, не исключено, остался бы. Но этого не произошло. Да и моя жена Майя подливала масла в огонь: «Ты же патологически самолюбивый человек, как ты можешь жить в стране, которая тебя не любит?»…
— Но многие творческие люди уезжали в Америку, понимая, что в огромной стране можно скорее восстановить свой статус, чем под жарким солнцем маленького Израиля… У вас не было мысли об эмиграции в Штаты?
— У меня была реальная возможность остаться там. Все в том же 1989 году Ролан Быков, Эльдар Рязанов и мы с моим братом Леней побывали в Америке. На русскоязычной радиостанции мне предложили вести отдел юмора, даже определили зарплату — на первых порах 30 тысяч в год. Сережа Довлатов говорил: «Зачем тебе возвращаться? Ты уже здесь, в Америке! Семью заберешь при помощи Красного Креста. Через год откроем телевидение, будешь получать 50 тысяч»… Нет, — не соглашался я, — у меня не хватит времени, чтобы завоевать эту страну. Сейчас работа вроде есть, завтра ее может не быть, и что тогда делать? Не могу же я петь «Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой»…
— Вы быстро приняли Израиль?
— Довольно быстро. Даже помню момент, когда это произошло. До того я, как и многие репатрианты, говоря «у нас», имел в виду Россию. А произошло вот что… Собственно, ничего особенного, но я вдруг почувствовал, что бесповоротно оторвался от прошлой жизни. Вскоре после того как стал выходить журнал «Балаган», я поехал по издательским делам в Киев, мой родной город, затем в Москву. Со мной был издатель, в Израиле он жил давно, но русский язык помнил. К слову, потом он меня обобрал и умотал в Америку. Но тогда у нас были большие совместные планы. Как-то в Киеве мы с ним зашли в универмаг «Украина». Очередь там стояла вдоль лестниц чуть ли не с первого до последнего этажа, такая бесконечная покорная очередь. Мой спутник полюбопытствовал: «За чем это они?» Оказалось, за электрическими лампочками. Заинтригованный, он спросил: «А почему они так любят лампочки?» Что было ответить! С грустью и жалостью смотрел я на бывших соотечественников: что их ждет?.. В Москве я побывал в гостях у Пахмутовой и Добронравова. Принимали по высшему разряду. Оказалось, в Москве все есть, вплоть до черной икры. Поделился с Добронравовым своим удивлением и услышал: «Знал бы ты, на какие унижения я шел, чтобы собрать этот стол!»… Тогда, в начале девяностых, у людей было ощущение полного развала всего. И дело не только в материальных трудностях — атмосферу пронизывали разобщение и страх. К вечеру улицы пустели, театры не посещали. Это была уже совершенно чужая для меня страна. Словом, когда я поднялся по трапу самолета и услышал «шалом», с облегчением почувствовал, что лечу домой…
— Но дома ведь тоже не все было слава Богу.
— Да… Тем не менее, впервые за всю жизнь у меня была своя собственная страна. И даже если кто-то видел во мне чужака, я сам так не считал. Очень забавная случилась у меня встреча с журналистом Яроном Лондоном. Я в то время о нем даже не слышал. Это потом мне объяснили, что он в первых рядах израильской журналистики… Лондон попросил дать ему интервью. С первой минуты он буквально набросился на меня: «Ата мишуга? Чего ты приехал? Я о тебе все знаю: ты имел там высокий статус, у тебя был свой театр, газеты, ты был знаменит. А кем ты, без иврита, без английского, будешь здесь? Я отвечу за тебя, почему ты приехал. Ты думал, что сюда репатриировались евреи элиты? Тебя ждет очень большое разочарование. Ну, скажи, на что ты рассчитываешь?»… Свой ответ я начал издалека: «Когда мы жили в Киеве, у нас во дворе росли шампиньоны. Жена их жарила, было очень вкусно. Потом дворик заасфальтировали, с шампиньонами пришлось распрощаться. А через какое-то время возвращаюсь из командировки, смотрю — на столе явно наши дворовые шампиньоны… Спрашиваю, откуда. Сын говорит: а они пробились сквозь асфальт. Так вот… Мы как шампиньоны. Это очень твёрдый и упорный гриб»… Ярону Лондону очень понравилась моя притча.
— Судя по тому, что вы успели сделать за двадцать лет жизни в Израиле, иллюстрация к притче налицо. Даже сложно сказать, чем вы не занимались за эти годы: издавали газету «Неправда», журналы «Балаган» и «Балагаша», кажется, девять книг здесь написали…
— Десять, — поправляет Каневский.
— Плюс грандиозные фестивали смеха, театр «Какаду», Центр юмора. Утрата этого Центра для меня лично — особая печаль. Центр возник, как оазис, посреди замусоренной старой тель-авивской таханы мерказит. Чудесно декорированное помещение на два этажа с барельефами ваших друзей — талантливых художников, мужа и жены Кармелли… Там была особая атмосфера, привлекавшая творческих людей и гостей страны… Но почти все ваши прекрасные начинания в конечном счете имели тяжелые последствия. Так, издатели «Балагана» обманули вас и сбежал. Центр юмора отобрали, безжалостно разрушили, отдали под полицейский участок, еще и счета вам предъявляли за какие-то мифические долги… Насколько помню, было еще немало разочарований. Вы все это с удивительной стойкостью переносили. Едва оправившись от очередной истории, бросались осуществлять новую идею… Как удавалось не терять присутствия духа, не впасть в депрессию?
— Да, все это было нелегко пережить. Тот же «Балаган» лопнул, когда журнал был в самом зените. На него подписывались читатели в Америке, Канаде, Бельгии, Англии, даже в Японии. Как-то я получил из Японии чек и письмо такого содержания: «Честное слово, у нас тоже есть евреи. Банзай гезунд!». И вдруг нет журнала, нет издателя… Прихожу утром в редакцию — двери заперты. Было от чего прийти в отчаянье. Но я, понимаете ли, привык держать удар. Жизнь в Союзе, особенно в киевский период, хорошенько закалила. Меня начали закалять сразу же после окончания школы, которую я закончил с золотой медалью. В Киевский университет не приняли, хотя золотая медаль давала право на зачисление без экзаменов. Я никак не мог смириться с такой несправедливостью. Мой друг, отец которого работал в ЦК, помог мне устроить встречу с проректором университета, которому я по молодости лет хотел задать наивный вопрос: почему меня не приняли? Проректор, барбос со щеками на плечах, посмотрел мои документы и сказал на украинском: «Что ж, будете свою медаль внукам показывать. В наш университет вас не примут». Кровь у меня отлила от лица. У «барбоса» на столе стояла тяжелая мраморная пепельница, я схватил ее и бросил ему в рожу. По касательной она задела ему ухо, полилась кровь. Вызвали милицию. Я мог загреметь в тюрьму надолго. Спас высокопоставленный отец друга. Университет был моей первой встречей с антисемитизмом. Потом я таким встречам потерял счет. Рассыпали наборы книг, уже готовых к печати, снимали спектакли, которые с аншлагом шли в театрах страны… Убивали именно за успех. Но я не сдавался. И книги в конце концов выходили — мной издано 22 книги. Некоторые спектакли и мюзиклы удавалось восстановить… А в годы перед отъездом у меня в Москве был свой театр «Гротеск». Я стал лауреатом многих международных премий, так сказать, признанным мэтром. Но какой путь пришлось пройти! Так что в Израиле я ничему не удивлялся и ни от чего не падал в обморок. Уяснил для себя: жизнь репатрианта-эмигранта состоит здесь из трех этапов. Первый — ощущение, что ты на курорте. Второй — сплошной негатив и разочарование. И третий — трезвая адаптация к реальности. Я прошел все этапы.
— Саша, у вас в нынешнем году был юбилейный день рождения и 20 лет репатриации. Как вы воспринимаете эти даты?
— Во-первых, у меня в этом году был обычный день рождения. Бенефис же был устроен в честь выхода в свет в 2010 году двух книг – «Идущие на смех» (сборник рассказов) и «Кровавая Мэри», моя первая попытка написания детектива. А вообще, я не люблю юбилеи. О возрасте стараюсь не думать. Итоги, во всяком случае, не подвожу. А что касается 20-летия алии… Это непростая и очень интересная часть моей жизни. Были невыносимо горькие потери, но были и обретения. Я считаю, что прожил эти годы достойно и кое-что сделал. Наверное, можно было сделать лучше и больше, но лучшему и большему предела нет. Я в гармонии с собой. Со мной рядом близкие люди, у меня есть дети, внуки, которых я обожаю, брат, которым горжусь. Недавно на его день рождения я написал такие стихи:
Виски седые,
валидол в кармане,
и без очков читаешь невпопад.
Но это только простаков обманет:
пока я жив, ты вечный младший брат.
С тобой прогарцевали мы по жизни,
то разъезжаясь, то съезжаясь вновь.
В социализме и в капитализме
не растерявши братскую любовь»…
И так далее… Мой младший брат — особый подарок судьбы.
— Саша, вы недавно впервые издали подборку стихов — в основном посвящения близким и друзьям. Собираетесь публиковать и другие поэтические сочинения?
— Нет, у меня иные планы. Хочу вернуться к тому, с чего начинал писательскую карьеру, — к эстраде. Эстрада — моя первая любовь. Жанр предельно лаконичный, но по густоте заложенных мыслей никакой другой не сравнится с ним. Я изменял эстраде с прозой, с театром, даже с балетом на льду и мультфильмами. И вот после многих десятилетий возвращаюсь к истокам — работаю над сборником «Мои эстрадости». В общем, как сказано в одном моем стихотворении,
Я годы погонял: скорей, скорей!
И мчался вверх по лестнице долгов…
Я приобрел там преданных друзей
И еще больше преданных врагов.
И вот, когда бы стричь проценты,
Когда б сидеть и греться у причала,
Как памятник, слетевший с постамента,
Я начинаю жизнь свою сначала…
— Саша, пусть у вас будет бесконечное множество новых начал и возвращений к старым! Спасибо за беседу.
Вернуться в начало раздела «Интервью»